Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]
Я покачал головой.
— О чем вы подумали?
— Я думаю, что ему чертовски повезло.
Она протянула мне руку.
— Спасибо. Спокойной ночи.
Когда Жермена ушла, у меня испортилось настроение.
Свет в отеле потух, горела только одна лампочка. Я вернулся в свою комнату. Она была маленькой, розовой, чистой и пахла поездом. Я разделся и скользнул под одеяло. Но уснул не сразу. В моей комнате все сотрясалось, когда проходил очередной поезд.
Я попытался представить сонных людей в мчащихся ночных поездах, но все они были для меня без лица и души.
На следующий день у Кастэнов ничто не говорило о вчерашней ссоре. Жермена делала уборку в столовой стиля рококо, а Ашилл готовился к похоронам папаши Ришара.
Я сказал хозяину, что мой друг не смог проникнуть в мою комнату, так как у него не было ключа, и мне надо съездить в Париж за своими вещами. Кастэн не возражал и только попросил управиться побыстрее, потому что я ему понадоблюсь завтра.
Я совершенно спокойно сел в автобус, идущий в Пон-де-Лэр.
3
Этот городок в точности походил на тот, из которого я только что уехал. Такая же вокзальная площадь, с такой же гостиницей, та же самая главная улица, такие же дряхлые лавчонки и такие же безмятежные люди.
Я спросил, где находится улица Мориса Лесера. И какой-то мальчуган отвел меня туда. Это была узенькая улочка с мигающим на перекрестке светофором. Я пошел по округлым камням мостовой в поисках дома номер 3.
Это был особняк с массивной дверью, наподобие тюремной. Я позвонил. Мне открыла какая-то дама. Когда я сказал, что желал бы видеть господина Мориса Тюилье, она ответила хриплым голосом, что мне надо пройти через вестибюль и подняться по лестнице. Комната парня находилась над вестибюлем, в котором, наверное, можно было бы ставить автомашины. По всей вероятности, владельцы особняка скупые или не очень состоятельные люди: чтобы добыть денег, они отдавали его внаем.
Лестница постанывала под моими шагами. Железные перила болтались и не смогли бы устоять перед напором какого-нибудь пьянчуги. Узкие ступени вели на площадку, куда выходило несколько дверей. Поднявшись, я позвал:
— Месье Тюилье!
Первая дверь открылась настежь и передо мной появился ОН… Морис был гораздо красивее, чем на фотографии. И пожалуй, красивее меня! Высокий, атлетически сложенный, в вельветовых брюках, клетчатой рубашке и кедах. У него были темные горячечные глаза, пепельные, коротко остриженные волосы и окаймлявшие его рот две глубокие морщины. Тюилье стоял передо мной, как готовая укусить собака.
— Это вы меня звали?
— Да.
— Что вы хотите?
— Если вы позволите войти, мне будет удобнее объяснить вам.
Я подумал, что парень сбросит меня с лестницы, но он согласился.
— Хорошо, входите. Вы знаете, это не дворец…
— Мне все равно.
Это его успокоило. Он улыбнулся:
— Я вас никогда не видел.
— Я тоже, но всему есть начало, не так ли?
— Кто вы?
— Сотрудник Ашилла Кастэна, вы знаете его?
Морис насторожился. Его верхняя губа зло дернулась, и он снова стал похож на злую собаку.
Жилье было под стать хозяину. Волосяной матрас, лежавший прямо на полу, был накрыт большой квадратной кашемировой шалью. Красивый стол, комод в стиле Людовика XIV, несколько стульев и туалетный столик со сложенными на нем фотоматериалами. Стены были увешаны фотографиями. Свет в комнату проникал только через застекленную дверь. Здесь было сумрачно, и это особенно подходило фотографу.
Тюилье разглядывал меня, уперев руки в бока. Глаза у него были с красными прожилками.
— Сотрудник Ашилла Кастэна, иначе говоря — помощник могильщика… И вместо того, чтобы закапывать жмуриков, вы шпионите за мной?
Я удержался от желания врезать по его милой мордашке.
— Если и шпионю, то по просьбе мадам Кастэн…
Я вытащил конверт, который передала мне Жермена, и бросил на стол.
— Ее муженек помешал ей приехать сегодня к вам заняться любовью. Я надеюсь, вы извините ее.
В глазах парня я прочитал глубокую тоску. Должно быть, он ждал ее, поэтому и встретил меня так резко. Морис заикнулся:
— А? Как это?
— Я же говорю вам, вчера в их доме была баталия по поводу Пон-де-Лэра. Кастэн не хочет, чтобы его жена сюда ездила, может быть, ему кто-то нашептал… У нее не было другого способа, чтобы вас предупредить, усекаете?
Тюилье уставился на конверт:
— А это что такое?
Он знал, это было видно по его взгляду, но хотел удостовериться, знаю ли я.
Этот тип мне не нравился. Может быть, он и был болен, во всяком случае, я убедился, что с ним что-то не так… Жермена, как влюбленная женщина, хотела видеть в нем только самое лучшее, что ждут от мужчины, пусть даже на самом деле он был полным ничтожеством.
— Это, — игриво обронил я, — ваше содержание на неделю.
Он вздернулся, рассчитывая напугать меня. Но я был наготове. Если он сделает хоть какой-нибудь враждебный жест, я первый врежу ему по башке!
— Я говорю, это вам на пропитание. Ну, вроде поминального пирожка. Налог, взятый вашей мадам с покойничков Кастэна.
Он взял конверт, открыл его и вытащил четыре тысячи франков. Гримаса отвращения изогнула его подвижную верхнюю губу.
— Не густо, а? Вам бы лучше обслуживать какую-нибудь богатую вдовушку на Лазурном берегу… Жермена старается, как может, но с ее жадиной-могильщиком далеко не уедешь.
— Убирайтесь! — заорал Тюилье.
— С удовольствием!
Я уже вышел на лестницу, когда он меня окликнул:
— Эй!
Я повернулся.
— Вы мне или вашей собаке?
— Послушайте-ка…
Я заколебался, но все же вернулся в комнату. Там плавал неприятный запах гипосульфита. Вначале я не уловил его.
— Что?
— Вы давно работаете у Кастэна? Она мне ничего о вас не рассказывала.
— Со вчерашнего дня.
Он решил, что я смеюсь.
— Со вчерашнего?
— Да. Вас поражает, что Жермена уже доверяет мне свои альковные тайны? Моя физиономия внушает доверие женщинам, но я этим не злоупотребляю.
— Ваши шпильки меня не колют.
— Я в этом не сомневаюсь. У парней вашего пошиба толстая шкура.
— Вы закончите, наконец? Разве я вас оскорбляю?
— Доверенных лиц своих любовниц не оскорбляют.
Тюилье побледнел от гнева.
— Мне плевать на то, что вы обо мне думаете, я на вас…
И тогда я сделал пару шагов вперед и влепил ему оплеуху. Он поднял руку к левой щеке, вмиг покрасневшей. После этого нам уже больше нечего было сказать друг другу. Я ушел. Но, когда я проходил по вестибюлю, то услышал ужасный шум из его комнаты. Появилась та дама, что открывала мне дверь. Она прислушалась.
— У него опять припадок, — вздохнула она, — они у него все чаще и чаще. Я советовала ему сходить к врачу, но он сказал, что я лгунья, и послал меня подальше. Ну а потом он ничего не помнит…
Женщина ушла к себе, пожав плечами.
Я же, прыгая через ступеньки, взлетел по лестнице и застыл в дверях. По правде говоря, зрелище было малоприятным.
Морис изогнулся на полу, дергаясь, как одержимый. Его глаза закатились. На губах появилась пена. Он царапал пол скрюченными пальцами, не издавая ни звука.
Однако я не чувствовал никакой жалости.
«И этого типа она любит!» — подумал я.
Я перешагнул через Мориса и подошел к столику с фотопринадлежностями. У меня родилась коварная мысль. На мраморной столешнице перед ванночками с химикалиями лежал фотоаппарат «Роллейфлекс» со вспышкой. Через окуляр я посмотрел, есть ли пленка. При нажатии на кнопку спуска в окошечке зажглась цифра «4».
Я установил выдержку, включил батарейку вспышки и трижды заснял парня в конвульсиях.
Если он обзывал свою домохозяйку лгуньей, когда она говорила о его припадках, то он получит хорошее доказательство ее искренности.
Я положил аппарат на столик. Тюилье стало получше. Он уже не дергал ногами и молча лежал на полу. Слюна застыла в уголках его губ. Из носа текло, лицо было запачкано пылью.
Я тронул его носком ботинка:
— Ну что, Дон Жуан, как дела?
Я чувствовал себя жестоким. Он невидяще взглянул на меня. Я обошел его, как кучу вонючего мусора, и пошел вдохнуть сладковатый воздух провинции. Честное слово, я в нем здорово нуждался!
Чтобы придать своему отсутствию более правдоподобный вид, я не мог вернуться к Кастэнам раньше намеченного времени. Я проболтался в Пон-де-Лэре весь день, пообедал в сельской харчевне на берегу канала, читал газеты, которые меня совсем не интересовали. Жермена возложила на меня грязную работенку, и я на нее был в обиде. Меня забавляла мысль о том, какую рожу скорчит Тюилье, когда проявит свои фотографии. Увидев их, он не поверит своим глазам. Это будет хорошей встряской для него. Меня удивляла собственная жестокость, ведь я был добрым парнем.
